Городские фото своими глазами (часть 2)

Кёнигсберг-Калининград, судьба и эпохи в ХХ веке

КАЛИНИНГРАД. ОБЩЕЕ: ПОСЛЕВОЕННЫЕ ГОДЫ
Вплоть до хрущевской эпохи Россия больше у Калининградской области забирала, чем давала: с развалок баржами вывозился кирпич в послеблокадный Ленинград, частично демонтировалось и вывозилось сохранившееся промышленное оборудование; город рассматривался как трофей, в котором, как в руднике, можно добывать полезный продукт. Всё объясняется ощущением неуверенности – а вдруг область заберут? Поэтому и существование города было конфиденциальным. Калининград (и область) до 1952 года были закрытыми. Въезд сюда запрещался не только иностранцам (что в логике тех дней естественно), но и жителям Советского Союза. Приезд был возможен: в командировку, по оргнабору, по вызову или по приглашению родственников. В 1952 термин “закрытый” сменился на термин “режимный”, то есть с ограниченным доступом. Например, иностранцам в него запрещалось приезжать вплоть до конца 80-х.
Как в свое время Кенигсберг, так и Калининград прирастал за счет переселенцев, прибывших из самых разных концов необъятного тогда Советского Союза. И так же, как в 14 веке, именно они принесли в город свое социальное устройство и свои законы общежития.
Послевоенное десятилетие имело странную для сегодняшнего взгляда оголённость общественной жизни. Люди жили единым дыханием, одним вздохом, повсюду царила единость. Единость пафоса, общего для всех; единость смысла и в общих действиях, и в частном существовании. Именно эти единодушие и единообразие позволили в столь короткий срок зарубцевать раны войны. Общность судьбы подразумевает общность же язв, порождаемых единым пространством времени. Три Демона Времени угнездились в душах людей; имя им - память о Голоде, Страх и Ненависть. Страх не перед режимом, нет: перед войной, перед ее возможным началом-продолжением. Ощущение полуопасности, вросшее в кожу за 4 военных года, войны-неточно-кончившей¬ся, вытравлялось в Калининграде лет 15, и финал этого ощущения четко очертился именно в 54-58-е годы, когда люди более-менее устроились и стали спокойно рожать детей.
Тогда же стала зарубцовываться память о послевоенном голоде, который остался в подсознании скрытым синдромом, закрепившимся в праздничных застольях. Если праздник, то обязательно большой стол, бутылка водки и прочее, среди которых особняком стоит ритуальная фраза, говоримая гостю вне зависимости от того, сколько он перед этим съел:
“А вы почему не едите?!” - хозяйка в удивлении всплескивает руками. - “Вы кушайте, кушайте!” - и не было лучшего признака наконец-то устроенной послевоенной жизни, кроме этого восклицания.
Универсальным конгломератом общественной жизни тех времён являются двор и улица. Был у дяди Гриши трофейный аккордеон, на котором он любил наигрывать грустные военные песни, выйдя во двор на скамеечку. Поначалу он играл просто так: для себя, для кустов сирени, для воробьев на крышах; потом как-то само собой получилось, что вокруг него затеялись танцульки: три-четыре парочки топтались на пятачке, обхватив друг друга немолодыми руками.
Происхождение скамеечек во дворе связано с эпидемией домино, которая затронула все мужское население двора и пролетарскую составляющую города в целом. Генезис данной эпидемии давно занимал меня: почему домино? Почему не карты, не нарды? Не шахматы, наконец?
Ответ оказался прост, и подтверждал давнюю мысль Салтыкова-Щедрина, которую переработали впоследствии в теорию классовой борьбы: “Всё в нашей жизни проистекает от начальственного соизволения”. На заводе, когда не было работы, или затягивался перекур, или когда наступало “начало месяца”, мужикам нужно было как-то коротать время. Домино было единственным, что разрешалось начальником цеха, ибо не считалось азартной игрой. Привычка и азарт перенеслись с завода во двор, где на ленинском субботнике мужики сколотили из досок пару скамеек и стол, на котором и происходило громкозвучное сражение в “козла”.
Скамейки являлись точкой концентрации дворовой жизни, они были свидетелями всех любовных историй во дворе, и на них, как на скрижалях, писалась история бурных романов по универсальной формуле “Леша + Анка = любовь”. Утром на них сиживали молодые мамаши, наблюдая за копающейся в песочнице малышней, в обед их сменяли бабульки. Вечером столик и скамейки оккупировались доминошниками; по праздникам и выходным дядя Гриша раздувал на них меха аккордеона, а уж ближе к ночи скамейки переходили во власть всепоражающего Амура.
Вот из-за его-то стрелы и появляюсь на горизонте я собственной персоной.

НАЧАЛО 60-Х. РАЗВАЛКИ И ОБРЕТЕНИЕ ПРИВАТНОГО.
Сейчас мы бы удивились оголённости центра города: несколько пятиэтажек не скрадывают ощущение гигантского пустыря, “лунного пейзажа”. Бузина и репейник, взобравшиеся на холмы, вызывают скорее уважение, чем брезгливость. Закрепиться на мешанине из суглинка, битого кирпича и штукатурки, лишь чуть-чуть разбавленного перегноем; всерьез посчитать такую мешанину почвой и всерьез считать, что здесь можно жить и пустить корни - нет, это надо обладать характером и силой физического или же биологического закона, и почти той социальной независимостью от внешних условий жизни, какая есть у монахов и у зеков. Или у послевоенных переселенцев…
В центре города, более похожего на пустырь, в воздухе висит хронический запах гари. Неясно, что могло так въедливо гореть, но запах въелся в штукатурку домов, в корку асфальта, недавно уложенного, в этот вид с холма, с которого видны незаслонённый горизонт, проваленный коробки зданий, рукава Преголи, одинокое вытянутое тело Кафедрального собора, понтонный мост и строем марширующие пятиэтажки Ленинского проспекта.
Но главным, конечно же, всё ещё остаётся Королевский замок. Поверженный великан всё равно остаётся великаном.
К шестидесятым годам часть замкового фасада сохранилась - толстенные, в полтора метра стены неправдоподобно широки; в тех местах, где они были разрушены, можно безболезненно пройти на территорию внутреннего замкового двора. Необходимо найти пролом, и по выщерблинам, как по ступенькам, подняться до проёма окна. Сверху видны кирпичные груды да стены с дырами, да две сохранившиеся башни. От школьных приятелей известно, в каком месте замка можно откопать гильзы, в каком - металлические цифры, с помощью двух усиков крепящиеся к одежде. Мальчишки откапывали цифры и наносили на свои рубахи невероятной длинны числа; буквы тоже попадались, но все больше латинские, непонятные, потому особой популярностью не пользовавшиеся. Так, разве кто-нибудь составит из латинских букв свое имя, типа “ВОВА”. В другом углу замка добывается осколки от посуды, а если повезет, и целая посуда - или хрустальная, или фарфоровая с вензелями и гербами. Так частная инициатива перерабатывала на свой лад прежний официальный тезис про “город-рудник”.
Руинами замка занялись вплотную только тогда, когда расчистили практически весь город. Позиция властей была однозначно – взорвать. Взрывали руины замка трудно, в несколько приёмов, потом огромные куски стен растаскивали военными тягачами: территорию расчищали для новой жизни.
На этом месте в 80-е начнётся строительство Дома Советов, так и не достроенного поныне.
После генеральной приборки возник закономерный вопрос: какие из зданий-остовов сносить, а какие не сносить? Если страх относительно быстро растворился в “растущем благосостоянии”, такого не скажешь про ненависть. Полуорганическая, она имеет более плотную фактуру и растворяется гораздо дольше. Ненависть ко всему немецкому, замешанная на ужасе и горе, жила на дне души всякого русского, ибо всякий русский хлебнул в войну страданий. Однако опыт жизни, а не войны, делал свое дело, рубцевал раны; желание мстить вытеснялось со дна души желанием жить, жить мирно и спокойно.
Политикой заведовали секретари райкомов-обкомов, они чётко понимали, чего нельзя, а что можно. Стоять почти целым кирхам по всему городу нельзя, но и сил, чтобы их взорвать быстро - нету. Но ничего, одну за другой, постепенно очистим город от следов гнезда тевтонских и прусских завоевателей. Сначала взорвали замок, потом взорвём кирхи. Вытравим из памяти немецкий период города, начав его историю с 45 года… Так был упущен один нюанс, который проявился десятилетия спустя, и который никак не мог быть предусмотрен теми, кто заведовал политикой. Старый город входил в тело нового города, он входил строительным материалом в плоть, и входил в его кровь через детство, становясь частью его конструкции и образа мысли. Старый город проникал в уголки глаз, в поры, фоном отпечатывался на заднем плане.
А на плане переднем формировался мало-мальский достаток: покупалась мебель, устраивались соседско-приятельские сборы перед открыточным экраном телевизора с увеличительной линзой. Массово обретались садово-огородные участки. Только что по пригородным буеракам, - песок да глина, - скакал заяц, как пришли вдруг люди, вбили колышки, ограждая “свое” от “чужого”, и через два года тут да там выросли домики, сложенные из шпал и крытые по крыше найденными на свалке кусками толи. Жизнь проросла сквозь битый щебень; гематома Страха, Ненависти и Голода стала рассасываться.

НАЧАЛО 80-Х + PERESTROYKA
Семидесятые почему-то не вызывают в памяти никаких выпуклых картин: бесцветные в своей основе, они словно бы засвечены в нашей памяти. Зато подплывая к 80-м, мы вдруг обнаруживаем, что времена наподдали ходу. Они, времена, сигают, как скаковые лошади, через барьеры и судьбы. Итак, сейчас конец 80-х, компьютер пока еще уважительно называют ЭВМ, сосед Петрович каждое утро караулит почтальона, а если просыпает, то находит почтовым ящик пустым и кричит на весь подъезд: “Чтоб ты подавился, гад, этой газетой!” в адрес анонимного газетного вора.
То есть - самый пик гласности и перестройки, вкупе с ускорением научно-технического прогресса во всех отраслях, в фотографической также.
Самый популярный жанр - Съезды многочисленных депутатов в прямой и косвен¬ной трансляции. Царит Эпоха Прямого Эфира, из какового обильным дождем хлынули маги, колдуны и астрологи. Всех венчал, конечно, Кашпировский, разбавив¬ший одинокого лидера всех телеканалов Горбачева. Только-только по приказу генсека отключили глушилки, и треть страны с упоением неофитов слушает радио “Свободу” и “Голос Америки”. Открытость еще необременительна и вкушается с аппетитом изголодавшихся. Особая роль в процессе сближения Востока и Запада виделась Калининграду в связи с его специфическим геополитическим положением. Мнилось, что Европа, пышногрудая дева в венке из цветов, едет шагом верхом на быке и роняет из своего венка один цвет на наш город, лепестки с которого осеняют его жителей. Дева величаво поселилась по соседству, но заключать в свои объятия кого ни попадя не спешила, поглядывая, как на нас повлияет избыток кислорода.
Страна с трудом привыкала к живой, сегодняшней истории, к историческому существованию. Каждый день, оказывается, что-то происходит, и это что-то влияет на твою жизнь, на твои мысли и твои предпочтения. И дело не в том, что влияет, а дело в том, что каждый день. Вот это перенести было трудно, невозможно привыкнуть, что ежедневно нужно делать выбор и складывать отношение. Новое - к новому. Или новое - к старому, но почти никогда - старое к чему-либо. Это тяжело, как собирать камни в подол на берегу моря: нашел, выкидываешь старый и на его место кладешь новый, потом находишь еще краше камень, потом еще находишь... Тяжело.
Тогда же я своими глазами наблюдал историческое зрелище: “смерть суббот¬ника”. Субботники еще объявлялись, но на них ходило все меньше и меньше народу. Но дело не в этом постепенном затухании, а в том, что я однажды видел последний суб¬ботник. Вот с утра субботник еще был жив, а после обеда субботник как общественное явление перестал существовать.
Я шел мимо 21 школы, и приметил, как вдоль школы идут человек 12 мужиков, трое в костюмах и галстуках, остальные в промасленных комбинезонах и спецовках. Неспешно подойдя к яме, вырытой последи тротуара, не говоря друг другу ни слова, мужики разбились на группки и лениво закурили. Один из них, который в костюмчике, также не говоря ни слова, спрыгнул в яму и начал копать. Я заинтересованно остановился в стороне. Покопав минуты три, мужик вылез из ямы, отряхнул костюм, и сказал: “Всё”. Докуривая сигаретки, вся компания также неспешно развернулась и пошла назад.
После этого дня субботники через газеты не объявлялись, и газетами и телевидением не освещались.

(см. окончание - часть 3 эссе)