Городские фото своими глазами (часть 3)

Кёнигсберг-Калининград, судьба и эпохи в ХХ веке

СТАРЫЙ ДОМ
В конце 80-х как-то в одночасье старое (немецкое, довоенное) приобрело вдруг ценность древнего. Хлам и старьё растащили по антикварным лавкам; на фоне опостылевших пятиэтажек заиграли особым смыслом дома, в которых Время осело на стенах, где многие поколения выросших детей оставили в коридорах такую густую пелену смеха и баловства, что в жаркий полдень, когда прошлое оттаивает и отлепляется от стен, подъезды наполняются туманом нефизической природы.
Ах, эти старые дома! Эти замысловатые фасады, милые и приятные мелочи, облепливающие каждый дом в течение долгой жизни! Чёрточки, слагающиеся в неповторимый лик: чердак и подвалы, тайные уголки и пустоты в стенах, лестницы с не поддающими счёту ступеньками. Перила, полированная гранитная крошка, водосточные трубы, реже - камины, почтовые ящики, пауки по углам, домовой за веником, эхо в подъезде; звуки дворовой жизни, отскакивающие от побеленного потолка и твёрдого пола, черепичная крыша, голуби и коты, мыши и косиножки, по Гоголю зовомые “карамора”.
Признаемся честно: не может в городе, в котором половина домов имеют черепичные крыши, не может в таком городе не встретиться загадочный старый чердак, полный пыли, хлама по углам и призрачных шорохов. Сейчас день, царит тишина, странная даже для абсолютно пустого места. Изредка слышны отдаленные голоса, доносящиеся со двора; поверх стелется тихий шелестящий голос, возобновляет высокопарный, кудрявый от завитушек светский диалог.
- Герр Ундервуд! В этом городе всегда найдется место для разговора двух немцев, даже если они немного потеряли чувство реальности.
Судя по всему, голос принадлежал продавленному креслу из лозы. При всей бесцветности, свойственной, как мы знаем, голосам привидений, этот голос вполне соответствовал своему наполнителю, то бишь креслу.
- А вот и нет, герр Зингер! Если кто в этом городе не имеет чувство реальности, так это местные жители. Тысячу раз говорю я вам, и еще тысячу раз скажу: то, что мы не наблюдаем никаких осмысленных действий с их стороны, говорит не о том, что мы плохие наблюдатели, а о том, что ничего осмысленного в городе не происходит. Все, что в нем происходит, по варварски глупо и дико. Я вам говорю: не следует искать на чердаке привидений, особенно если их там нет! - и голос, довольный своей шуткой, рассыпался старческим сухоньким смешком, словно литеры старой пишущей машинки прошелестели по тончайшей рисовой бумаге.
- Я понимаю, что со своей презумпцией осмысленности я могу выглядеть несколько старомодно, но ведь они что-то делают! Зачем-то они строят...
- причем неудачно!..
- ... что-то ремонтируют, восстанавливают...
- ...феноменально некачественно!..
- Но ведь они здесь живут, и чем дальше, тем больше уверены, что будут здесь жить дальше!..
- Но как? Как живут? У них нет ни своего города, ни чужого! Кёнигсберг мертв, и смердит так, как может смердеть только мертвый прусский город. В нем единственно живые - это мы, а они - тени, хотят примазаться, войти в наш мир, потому что не в состоянии сотворить свой! И не замечают, что для них уже всё мертво, причем мертво не их смертью. Оптимисты! Они желают на реке Стикс поставить гидроэлектростанцию и начать вырабатывать энергию для жизни.
Было видно, что этот разговор зашел в привычное русло, не очень выгодное для господина-плетеное-кресло, и тот поспешил отступить на заранее подготовленные позиции:
- А что нам скажет по этому поводу Циннобер?
Кучка тряпья, сваленная в мансардном углу, зашевелилась. Из нее выбирается Крошка Цахес собственной персоной. С трудом проковыляв до окна и усевшись на подоконник, он визгливо тявкает:
- Црухель! Полвека назад у вас как застрял комок в горле, так вы не разжуете его никак. Пересыпаете пылью чужое белье, благо ни своего отстирать, ни чужого запачкать уже не можете!..
На сером прямоугольнике, лежащем на полу, выделялась четкая, как воинская команда, тень Цахеса, и некая бесформенная тень, стоящая возле карлика.
- Циннобер как всегда в своем репертуаре. Ничего, кроме ругани, вы от него не услышите, - проворчала из полутьмы пишущая машинка.
- Ничуть, герр Ундервуд, - возразила тень. - Как известно, бывает, что истина иногда изъявляется против воли говорящего. Важны не слова, а говорящий.
- Старая песня феноменологов. Я, кстати, знаю одного говорящего ворона, живет в местном зоопарке. Чем не собеседник?
Господин-пишущая-машинка сердито проворчал, что герр Зингер никогда не дает ему, герру Ундервуду, известному изничтожителю крошек Цахесов, довести этот сладостный и приятный процесс до конца... - и еще пару фраз в давно утраченном стиле словоохотливого адвоката. Луч света пробился сквозь пыльную пирамиду чердачного воздуха; вопреки ожиданиям ничего такого не зафиксировал на глухой деревянной стене, и принялся путешествовать по чердаку, стирая то, что избегает лучей света...

ВЕЧНОСТЬ И СУДЬБА
Есть удивительные ситуации, которые имеют особенность пребывать в вечности. Они существуют всегда и независимо от мелькания десятилетий. Эдакая некрупная вечность столетнего масштаба. В ней меняются только элементы антуража, но не суть и даже не фигуры. Фигуры, для того чтобы быть неизменными, воспроизводят себя во времени, и есть такое подозрение, что некоторые люди, сегодняшнее существование которых не находит примет здравости и обоснованности, эти люди возникли не для того, чтобы жить нашем современником, который бежит по жизни рядом с нами так же, как и мы рядом с ним, - нет, эти фигуры являются в мир для целей более высоких и лишь на первый взгляд бессмысленных. Эти люди являются для дления локальной вечности своей эпохи.
Отсюда и определение: эпоха - это время, в котором существует неделимая локальная вечность. Как только вечность преламывается, как хлеб, путем исторического вихря, так былая эпоха заканчивается, и из взвешенного состояния начинает оседать и принимать свои очертания эра новая, со своей новой локальной вечностью.
Уточним подробности. Не сравниваясь с Абсолютной Вечностью, рядом с нею в человеческом мире идут вечности поскромней: вечность первого поцелуя, первого снега, памяти о Родине. За ними притулились узкопрофильные вечности типа вечности первой рюмки после похмелья, - но все они живут рядом и возле человека, без него не существуя, и имея в человеке своего неосознающего продлевателя. И как раз фотографии, в отличие от остальных искусств, дано преимущественное право крутить роман с такого рода вечностями.
Иногда, после очередного прелома краюхи истории, малая вечность не хочет уходить вместе с людьми, которые были ее телом и материальными фигурами. Тогда она находит для себя другие фигуры и другие околоматериальные воплощения, обычно на бытовом языке называемые духами и прочей несуразицей. И пока молот судьбы не опустился в растворяющем ударе забвения, фигуры любых материй и воплощений могут сосуществовать в особых ситуациях, являющихся по сути “местом-которое-само-в-себе”. Хотя Кант бы назвал это спиритуализмом.
Кенигсберг не мог не пасть: то, что рождено войной, не разрешается миром. Оно таит в себе раковую опасность, как гематома. От любого толчка она или рассасывается, или дает необратимое воспаление. Единственный способ покончить с гематомой, которая не рассасывается – вырезать её, - но память прежней судьбы остаётся, словно фантомные боли ампутированной ноги. Иначе как объяснить, почему Кёнигсберг, прекративший физическое существование и пребывая только лишь в символической форме, в памяти и возжеланиях, - почему он витает и никуда не собирается исчезать? Кёнигсберг должен был умереть вместе с нацистским режимом; но то, что было в нём от жизни, а не от смерти, то осталось живо, перейдя в другую форму существования, в свою локальную малую Вечность.
Общим символом для Калининграда и Кёнигсберга стал Кафедральный собор с могилой Канта, он стал некоей материальной пуповиной, связующей две разорванные части судьбы. Руины собора – единственное, что удивительным образом спаслось на острове Кнайпхоф после английской бомбардировки, - начали реставрировать со времён обретения городом своей истории, в начале 90-х. Сегодня собор вновь, как и в начале века, восстанавливает (частично) свой первоначальный облик, символизируя связующую нить судьбы двух городов.

МИФЫ И СИМВОЛЫ ГОРОДА
Помимо исторических реалий, Кёнигсберг, как подсознание Калининграда, присутствует в городском сообществе в виде архетипов и мифов. Обойти их ну никак не представляется возможным. Разумеется, прародителем всех интеллектуалов города является Иммануил Кант. Их будущие права он зафиксировал в трактате “К вечному миру”. После войны его бронзовая скульптура была утрачена, но немцы, уроженцы Кёнигсберга, сделали копию и подарили её Калининграду. Сейчас философ стоит около университета, одной рукой держит треуголку, а другую перед собою на весу, как будто говоря: “Ребята, что ж вы так…” – но будто на середине фразы решил в безнадёжьи махнуть и оставить пустые увещевания. Судя по всему, типичный жест философа.
Вторым мифом является подземный Кёнигсберг: сага времён первых переселенцев, живущая и процветающая до сих пор. Вкратце. Немцы очень любили копать землю, на манер гномов, и накопали аж целый подземный город, который, уходя, затопили водой. А там целые подземные заводы по производству самолетов и танков, огромные, настоящий город. Со своим электроснабжением, водообеспечением, парадными плацами…
Но самый огромный миф – о Янтарной Комнате. Много раз Большое Перо писало про эту историю, и ещё многажды напишет, как в самом конце войны в Кёнигсберг гитлеровцами была привезена выкраденная из Царского Села Янтарная комната. Комнату подарил Фридрих I Петру Великому, когда тот посетил Кенигсберг. Некоторое время Янтарная комната хранилась в подвалах Королевского замка, а потом... потом... Загадка. Тайна.
Мнится мне, что главный персонаж, который действует в этой истории - сам город. Пропала комната в Кёнигсберге, а ищут ее в Калининграде. Потому и не найдут. И вообще, странная жажда её поиска заставляет по-новому взглянуть на её роль во взаимоотношениях России и Германии. А именно – что комната ценна не своей номинально-культурной стоимостью, а как символический знак, обручальное кольцо, которым в древние времена Россия (женское начало) повенчалась с Германией (мужским началом). И пропажа кольца заставляет обе стороны возбуждаться в культурно-символическом значении, ибо пока кольцо не найдено, им может воспользоваться некий третий персонаж, разрушив давнюю интимную связь двух народов.
У приезжих россиян все эти россыпи немецко-авантюрного фольклора, наложенного на облик старых зданий, вызывают странное ощущение парадоксальности нашего русского здесь жития. На строго-кирпичном немецком фоне - простодушная русская физиономия: странно, странно, согласитесь…
Соглашаюсь. Впрочем, господа пассажиры, дрожки добрались до конечной остановки. С вас две закладки.

Александр Попадин.

(эссе написано для фотоальбома "Кёнигсберг-Калининград в ХХ веке", подготовленным к изданию Юрием Павловым и вышедшим в 2001г тиражом 1000 экз, из которого ни одного не поступило в открытую продажу).