Дежавю

Некоторые считают, что «мать-одиночка» не существует. Что это всего лишь старинное предание, перенесённое с корабельной почвы на рельсовую. Пусть так. Но что тогда делать с историей, которая случилась с Конрадом Карловичем 19 марта 2008 года? Что делать с Чайным трио — Сахей-саном, Гришей и Чикиным, — которые во дни цветения сакуры традиционно пьют чай на дровах в общественном саду? Которые видели «мать-одиночку», мчащуюся в последнюю ночь ветки № 1 от кольца «Станция Октябрьская!» до Никольского монастыря, в девичестве Юдиттен-кирхи? В ту самую ночь, после которой наутро рельсы разобрали, и всё, йок, трамвай в этой части города закончился.
В ту ночь они разглядели в кабине безумного Фридриха, седого, высокого, в чёрном плаще. Он орал трамвайный марш и дирижировал невидимым оркестром. Его вагон, почти полный пассажиров, ярко светился лунным светом и, не обращая внимания на отсутствие контактной сети, мчался сквозь заснувший город. Он проехал к церкви, и сколько Чайное трио ни ждало его обратно, сколько ни сидело на облучке в надежде, что он остановится и возьмёт их на борт на пару остановочек, сколько ни посылало гонца в ночной киоск для закупа бдительной влаги, назад трамвай не шёл.
Наутро приехали мужики в жёлтых комбинезонах, вырвали с мясом два рельса из плоти города и сели покурить. После чего Сахей-сан, Гриша и Чикин уехали на подошедшем троллейбусе, налитые до краёв бдительной влагой.
И до, и после «мать-одиночку» видели ещё несколько раз в разных частях города, но всегда ночью, когда общественное движение сокращается до приватного. Никто не видел, как он берёт на свой борт пассажиров, никто, никогда, за исключением единственного случая.

Было это так давно, что картинка стоит до сих пор перед моими глазами: вот он, вагон устаревшего образца, послевоенный, немецкого производства, с жёлто-белым верхом и тёмно-бордовым низом. Списанный в незапамятные времена, он стоял безвыездно на трамвайном кладбище за коксогазовым заводом, до которого мы в детстве добирались вдоль ж/д ветки.
В детстве я ездил на таком, громыхающем, с искрой из-под контактной дуги. Потом, в отрочестве, я лазил по его деревянным сиденьям и крутил руль со стрелкой «стоп — тихий ход — …». Руль не крутился, но какого мальчишку это останавливало? Мы нашли старый вагон с Андрюхой Пахомовым во время очередного похода по Газгольдерленду. По дороге мы собирали росший вдоль рельсов ревень, поедали его сладко-кислую сердцевину — и вдруг увидели трамвай, стоящий за забором. На фоне кривых труб коксогазового завода он показался нам сказкой, потому что был без охраны и без выбегающих из-за угла сторожевых собак. Он был полностью в нашем распоряжении. Он был наш. В нём можно было ехать куда угодно! Куда захотим!

И мы поехали.
Андрюха Пахомов стал кассиром и выдавал билеты призрачным пассажирам; те «приобретали» обрывок газеты, садились на свои места. Дама в платье с оборками, шляпке и с дырявым зонтиком; мужчина с собакой такого вида, что следовало бы сказать — собака с мужчиной; пацанва с жёсткими глазами из-под кепи (в детдоме всё носимое на голове называлось «головной убор»); барышня с фанерным чемоданчиком, боцман Рама в тельняшке и брюках клёш — всех не упомнишь и не перечислишь; они брали свой билетик, садились и смирно ждали сигнала отправления, не разговаривая друг с другом и не отмахиваясь от балтийской вечерней мошкары.

Андрюха отрывал им билетики — клочки пожелтевшей газеты, и они проходили в вагон. И тётя Люба, и Юрий Николаевич, и Алексей-орешек, человек божий; и Гришин папа, и Казимир Клеофасович с портфельчиком, и Тамара Львовна, и Дим Димыч, и Олег Михалыч со спичкой, измазанной краской, которой он изрисовывал створки шкафа; и Игорь с гусарскими усами цвета ночного брюнета — все те, про кого мы спустя годы скажем:
— Боже, как давно мы их не видели! Как нам их не хватает!
Они заходили, садились и ждали начала путешествия. Много, много народу, но места ещё оставались, и потому, наверное, никто не толкался и не спешил. Выбитые стёкла и облупившаяся краска пассажиров не смущали, как и отсутствие контактной дуги.
К чему она здесь? Одного удара молнии хватает на полноценное путешествие, мы это знаем из школьных уроков физики. На рейс по неведомой траектории, во время которого за окнами бежит навстречу полутёмный город, чтобы затем раствориться за нашей спиной, вызывая ощущение недопонятого и недосказанного…
Понемногу стало смеркаться. Каждый из входящих предъявлял какой-то документ. Истлевший, с неразличимыми подписями и расплывшимися печатями — так, наверное, полагалось по неведомым предписаниям. Я стоял на входе, бросал взгляд на предъявляемый папир, глубокомысленно кивал, они получали от Андрюхи билетик и шли в глубь салона.
В салоне становилось темнее. С каждым пассажиром сгущались сумерки, и когда внутрь вошёл последний из них, высокий немец с длинными седыми волосами, в плаще и широкополой шляпе, в салоне стало так темно, что даже вечерний чернильный свет не решался втечь в разбитые окна.
Высокий пассажир зашёл в водительскую кабину и звякнул звоночком. Мы с Андрюхой выскочили из вагона. Отбежав на почтительное расстояние, остановились в ожидании следующего действия, и оно не замедлило: мелькнула искра, салон осветился, вагон тронулся. Скрип застарелого трамвайного тела, принуждённого к движению, слился с корабельным гудком, летящим с Преголи, и окрестные собаки враз завыли да залаяли, словно узрели невидимую луну.
Впрочем, почему невидимую? Вот она, проступила в павших сумерках — большая, как иноземная жемчужина, мерцающая полным телом, низко висящая над заводскими трубами. Они были заодно, трамвай и луна: чем темнее становилось на улице, тем ярче разгорался свет в салоне, тем отчётливей было видно ночное светило, слушающее вместе с нами концерт из собачьего воя и ржавого скрипа. В этом свете мы с Андрюхой видели, как пассажиры смотрят на нас, как их лица проплывают в сторону неизвестного пункта назначения, но никто из них не поднял руки в прощальном жесте, пока вагон медленно двигался по ржавой колее, разминая затёкшие втулки и подшипники.

— Домой пора, — сказал вдруг Андрюха, не отводя глаз от трамвая, что удалялся в сторону портовых огней. — Эх, надо было гвоздь на рельс положить! Кто б мог подумать, что он ещё и ездит?..
Я промолчал. Меня охватило ощущение, прежде незнакомое, что всё это уже было.
Или будет.