Пространство и идентичность в Калининграде
Специфика данной темы в том, что вопрос об идентичности (города) на втором-третьем шаге вынужденно опространствуется, вынужден учитывать в себе пространственные характеристики. Пространство культурное начинает рифмоваться с пространством материальным, а в случае с Калининградом - спорить, и неизвестно, кто здесь побеждает. И возможна ли победа одной из сторон? Может, такой спор - скорее предпосылки нового жанра?На сегодняшний день в результате этого спора мы имеем кентавра – советский город, посаженный на иную традицию, на город западноевропейский. Как известно, кентавр – не ездовое животное. И не тягловое. Но вполне рефлексивное.
Теперь представьте себе историю. Стране достается крупный город с крупным куском территории. Достается как трофей. Но трофеи иногда отбирают. В разоренной войною стране нет ни сил, ни желания вкладывать серьезные средства в неродную территорию с сомнительным будущим. У хорошего хозяина ничего не пропадает, и область стали рассматривать как полигон социального эксперимента, как место выращивания «новой общности – советского народа».
Потом отец советских народов тов. Сталин умер, а территория осталась. И стала жить по общим советским лекалам, положенным поверх других лекал.
ВЧЕРА. ОСВОЕНИЕ ЧУЖОГО ПРОСТРАНСТВА И ПРИВНЕСЕНИЕ СВОЕГО
Нельзя говорить о сегодняшнем, не понимая, какими путями оно стало «сегодняшним», какие выборы и невыборы стояли перед предыдущими поколениями, как возникло то, что мы сегодня некритично ощущаем как естественная данность. В чём генезис сегодняшнего состояния материального тела Калининграда, его восприятия и сегодняшнего самоощущения калининградцев?
Сначала – несколько ключевых метафор. Первым переселенцам пространство города воспринималась как Руина с фрагментами Парадиза. Люди выходили из железнодорожного вокзала, и ощущали шок, потому что от вокзала до горизонта они видели сплошь руины. Те предместья, которые спаслись от английских бомбардировок, были не видны, и потому поначалу казалось, что руиной является весь город. Уже потом, в космическую эру, этот шок и этот образ был сформулирован переселенцами метафорой «Лунного пейзажа» - как объяснение того пространства, которым был центр города.
На этом контрасте более выпукло являли себя нетронутые окраины, которые истерзанным 4-летней войной переселенцам казались Парадизом. Многие старожилы до сих пор вспоминают прелесть цветущих окраин, аккуратные черепичные крыши в зелени и дороги без ям… Одним словом – рай, Город-сад.
Между этими двумя метафорами («Город – сад » и «Лунный пейзаж») существовало напряжение пустоты, заполненное двумя субстанциями: мифами о Кенигсберге как утраченном чужом (чужой как враг (поверженный) и чужой как загадка), и идиологемой вырастающего на развалках СОВЕТСКОГО города (Калининграда) как обретаемом своём, прогрессивно-социалистическом. Другого не знали.
Более того, большая часть населения области вообще не знали ГОРОДА в чувственном проживании: они были коренными селянами, которых война и советская политика на селе погнали из деревень. Отсутствие опыта городского жития, переживания и эксплуатации городского пространства не-советского и не-русского генезиса усиливал ощущение чужеродности.
И при этом освоение избыточной пустоты бывшего Кёнигсберга оказалось непосильной задачей. В строительном смысле хотя бы, потому что освоение реально длилось всего 20-30 лет (60е-80-е годы). Кроме того, пустота была дана трижды, и все три раза с подкладкой: как пустота расчищенного от развалин пространства центра города (а в подкладке – сеть ливневой канализации и направления дорог, которые невозможно игнорировать, это вам не в чистом поле строить…)… Как пустота, дефицитность советской «пространственной идентичности», пространственного опыта в как бы уже не существующем несоветском пространстве истории и материи поверженного Кёнигсберга. Советские парафразы градостроительных идей ле Корбюзье вступили в спор с многовековом пластом градостроительного рисунка исторического города. И, как везде в мире на протяжении 20 века, проиграли.
И, в-третьих, пустота «образа советского города» встретилась с образом Кёнигсберга.
Здесь необходимо заметить, что общей особенностью советского города как особого вида «городов-новостроев» была их безындивидуальность, безликость, порождённая, в том числе, и доминантой строительного комплекса в вопросах архитектуры над собственно архитектурой. И эта безликость встретилась с образом и обликом Кёнигсберга. С предсказуемым финалом такой встречи. Например, практически не существует фольклора относительно территории Калининградской области советского периода. Почти весь фольклор (иногда под видом краеведения) касается времён древних, немецких, или периода «первой встречи культур» в послевоенное время. Нельзя сказать, что Калининград напрямую наследует Кёнигсбергу, но некоторая пространственно-культурная диффузия очевидна.
Хотя, возможно, здесь нельзя упрекать «мифологическое сознание» в избирательности: просто древность (и чужеродность) всегда привлекательнее для мифотворчества, чем памятуемое недавнее прошлое.
Итак, чем больше состаивается Советский город, тем более он неуютен и некрасив, но зато он полностью вытесняет «Лунный пейзаж». Советский город как машинка для жилья всё ж таки лучше груды битого кирпича и щебня, а большего, собственно, от него никто уже не ждёт. Потому что на Кёнигсберге как доноре вырос имплантант советского города, гены перекрестились, и что дальше уродится – не знает никто. Потому что дальше стоит вопрос об идентичности, но не как об ответе, не как о сумме самоочевидностей, а как задача. Калининградцу хочется ведь соответствовать принципу, который сформулировал Олег Генисаретский: «Сохранения исторической судьбы во всех возможных мирах».
Пространство относится даже не к архетипам, а к «первоформам бытия», потому и существенно его влияние (хоть и подспудное) на сознание живущих в нём людей. А при осознанном восприятии, при открытых глазах это влияние - огромно. Сегодняшние калининградцы (49% родились в этом городе или в Калининградской области) скользят глазом мимо серых пятиэтажек, взгляд их теплеет на старых черепичных крышах, затем становится ироничным, когда падает на современную «кёнигсбергщину» («ну ничего страшного, надо было ведь поиграть в эту игру…»)… Минует безличие офисных зданий, которые безлики во всех уголках мира, как безлик клерк-целлулоидный-воротничок (новая униформа мира); и устремляется взгляд наших калининградцев в будущее, которое если что и заслоняет, так это единственно Дом Советов.
СЕГОДНЯ. ОСВОЕНИЕ ДОСТУПНОГО (ЧАСТНОМУ МАСШТАБУ) ПРОСТРАНСТВА
Небольшое отступление.
В русской (и советской) культурной традиции, не претерпевшей модернизационной революции 20 века, выраженной, по словам Мамардашвили, в том числе и в особенной чувственности, не было специфического пространственно-чувственного опыта, за которым стоит у запада традиция модернизма в архитектуре – с её заблуждениями, функционализмом и Корбюзье.
НЕ БЫЛО. У нас (в советское время) была архитектура, лишенная опыта социального синхронного переживания, социальной чувственности пространства (если не считать социальной представление деятелей КПСС). Несмотря на революционный прорыв конструктивистов (и чуть ли за этим единственным исключением) – была во многом подражательная архитектура .
Поэтому проследить пространственную эволюцию калининградца можно и через механизм обретения такого опыта.
Если предположить, что архитектура имеет адресата, пользователя, то ЧАСТНОГО инвестора доселе в СССР в массовом смысле не было никогда (ведомственные не в счёт), и им, инвесторам, тоже надо было вырасти, пройти всю череду расставания с мифами.
В Калининграде это выглядело так. Как утверждает архитектор Алексей Архипенко, человек с 1991 по 2001 годы, чтобы построить реально СВОЙ дом, должен был построить его дважды, а лучше – трижды. Первый дом будет выстроен человеком, который всю жизнь задыхался в тесных коммунальных квартирах, а затем – в хрущевских пятиэтажках, также тесных и неудобных. Поэтому первый дом будет искуплением того пространственного плена, реализацией мифов о том, каким должно быть жилище. А именно – БОЛЬШИМ. Первый дом будет просторным до избыточности.
Второй дом (или фаза сознания человека, который заново проживает возможность эволюции своего пространственного воображения – сам, через свою энергию и свой кошелёк), - второй дом будет иметь богато декорированный фасад. Так как остатки Кёнигсберга позволяют наглядно увидеть, что такое ПРАВИЛЬНЫЙ дом, то второй дом будет данью моды на стилизацию «в кёнигсбергском стиле». Не такой большой, как первый, он будет по-прежнему иметь обязательный камин (которым не будут пользоваться, потому что некогда и хлопотно); бассейн (в котором некогда будет купаться хозяину, да и вода в Калининграде летом не сказать, чтобы тёплая); а может быть, даже будет и зимний сад. Энергия такой стилизации не иссякла и поныне, и захватила своим крылом не только частные дома, но и небольшие офисы и многоквартирные жилые дома.
А вот третий дом будет уже максимально осмысленен для этого человека. Он будет достаточен в размере, без лишних навязанных функций, и в нем уже появится осознанная игра пространств.
Таким образом, в 1991-2001 годы человек советский с его пространственным опытом вытеснялся из частной жизни калининградцев, но по инерции еще властвовал в жизни общественной.
Освоение новых опространственных общественных функций происходило уже на следующем этапе, в ближайшем опыте 2001-2005 годов. Это было пространство офисов и супермаркетов. Инвестор переставал оперировать только частным пространством и выходил в сферу пространства общественного. Серый бетон советского города и красный кирпич города немецкого разбавился зеркальным стеклом и металлом современного города – правда, той его офисной стилистикой, которая почти везде почти одинакова, когда здание лишь оболочка для инженерной машины современного делового образа жизни.
Юбилейная лихорадка последних двух лет в Калининграде стала поводом для нового рывка в освоении общественного пространства, уже в формате экстерьера города, в формате городских площадей и скверов. Главный инициатор этих преобразований – город, муниципалитет (с финансовой помощью Москвы) и его международные партнёры. В эту же сторону двигается и крупный частный капитал, но у них еще нет опыта совместной работы, нет устраивающих обе стороны правил игры, оперативного согласования интересов. Поиск их ведётся прямо на глазах.
Единственным гвоздём, занозой в глазу, жуком в муравейнике и неразрешимой по масштабу проблемой для сегодняшнего Калининграда является по-прежнему Дом Советов. Предстоящая его переинтерпретация в архитектурном местном и общественном сознании – задача сложная и неочевидная по своему исходу, учитывая и реальное местоположение Королевской горы в городской ткани, и символическое – в мифологической карте города. Эта проблема должна стать пунктом кристаллизации «следующего калининградца», способного сознавать и решать задачи подобного масштаба.
А, как известно, чем сложнее задача, тем интересней её решать.
Александр Попадин, Калининград
(текст был написан для буклета студенческих работ института архитектуры и дизайна в Брауншвейга "Визии Калининграда" в 2005г)
Сайт института архитектуры и дизайна в Брауншвейге
Эссе и статьи
